Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией - Страница 14

– Там запасу на всю жизнь! – орал Сеня. – Все наше. Только не дрейфь! Вперед, соколики-алкоголики!

Толпа приблизилась к воде. Осторожно, словно купальщики несколько человек попробовали ледяную воду – кто рукой, кто ногой и вдруг все разом, словно по неслышной команде, ринулись в воду. Затрещал молодой ледок…

– Это конец, – спокойно сказал Сергеев. – Все… Выстраивайтесь в цепь по всему берегу! – закричал он рабочим. – Держаться до последнего. Они нас все равно не пощадят!

– Пощады не давать! – словно в ответ крикнул Сеня. – Бей всех, потом разберемся!

Вода почернела от плывущих людей. Молча смотрели на них защитники острова. Рухнул, подняв тучу искр, сгоревший мост.

– Может, выкатить бочки, выбить днища – пусть спирт льется в воду, – вдруг сказал Коля. – И зажжем. Пусть горят, пьянь проклятая.

– Это мысль, – кивнул Сергеев. – Если вылить спирт вдоль всего берега – стена огня может их остановить!

И снова с ревом взвилось пламя – сплошная ослепительно-белая стена. Она скрыла нападавших, а когда последние сиреневые языки опали и лениво расползлись по воде, Коля увидел, что противоположный берег пуст.

– Варит у тебя тут, – Сергеев шутливо дотронулся до Колиной головы. – Не теряешься. Это, брат, первое дело в нашей профессии…

– В какой еще профессии? – ревниво вступил Бушмакин. – Одна у него теперь профессия – быть рабочим человеком.

– Хорошая профессия, – улыбнулся Сергеев. – Однако, товарищ Бушмакин, напомню вам, что мы с вами – партийцы. Стало быть, делаем не то, что нравится, а то, что партии нужно, согласны?

– Да ведь Коля пока беспартийный, – возразил Бушмакин.

– Пока, – подчеркнуто сказал Сергеев. – Ладно, разговор преждевременный.

– Что-то вы там задумали, – подозрительно прищурился Бушмакин. – В толк не возьму, что?

– Узнаете, – пообещал Сергеев.

Раненых в сопровождении Маруськи, Васи и Никиты отправили в Мариинку. У складов оставили вооруженную охрану во главе с Бушмакиным. Коля распрощался с Сергеевым и пошел домой – вечером ему предстояло сменить Бушмакина.

Вернулась из больницы Маруська. Разожгла на кухне примус и постучалась к Коле.

– Трое умерли, – сообщила она, усаживаясь на табурет. – Остальные через день будут дома. А знаешь, Коля, этот Никита очень хороший человек.

– Чем же это? – осведомился Коля.

– А тем, что грамотен, умен и с девушками умеет обращаться, не то что некоторые, – с вызовом сказала Маруська.

– И как это он обращается? – продолжал выспрашивать Коля.

– А так… – она покраснела. – Не твое дело!

– А тогда зачем рассказываешь? – удивился Коля. – И вообще, вали отседова, мне к Бушмакину пора.

– Коля, – сказала Маруська. – Давайте будем товарищами. Ты, я и Никита. Давай, а?

– А Василий – не в счет?

– Язвительный он больно… И на цыгана похож. А у нас цыгане лошадь однажды украли. Я их боюсь.

– Ну и дура, – заметил Коля. – Не кто цыган – тот вор, а кто вор, тот, понимаешь… – Коля запутался и зло закончил: – Отстань ты от меня за ради бога, банный лист!

– Коля, – продолжала Маруська. – Никита – это, конечно, охо-хо, но и ты тоже ничего. Я тебя провожу, а?

– Ну, проводи… – буркнул Коля.

…Они вышли к Фонтанке. Среди голых деревьев Летнего сада светлым пятном выделялся домик Петра. Плавно изгибался Прачечный мост, а чуть левее начиналась садовая решетка. Ритмично чередовались колонны серого камня и черные звенья ограды. Коля остановился, до глубины души растроганный и потрясенный этой удивительной, проникающей в самое сердце красотой. Отныне он будет приходить на это место: иногда – несколько раз в год, иногда – раз в несколько лет. Будет останавливаться и думать о прошлом, и о том самом первом мгновении, когда вдруг открылись ему Летний сад, Фонтанка и Нева… Только уже не будет рядом бесхитростной Маруськи и многих других – самых близких и самых настоящих своих друзей недосчитается в те минуты Коля Кондратьев…

В городе свирепствовали банды уголовников. Они делали свое черное дело, не считаясь с распоряжениями Военно-революционного комитета, несмотря на все старания немногочисленных еще сотрудников Комитета революционной охраны. Нужно было принимать решительные меры. Сергеева вызвали в Смольный…

Он пришел на несколько минут раньше срока и, чтобы не толкаться в коридорах, начал прогуливаться у входа, вызывая этим раздражение часового – матроса с винтовкой, на трехгранном штыке которой ветер трепал разноцветные флажки разовых пропусков.

– Эй, товарищ! – не выдержал, наконец, матрос. – Не положено! Пройдите!

– Уже прохожу, – улыбнулся Сергеев и, предъявив матросу пропуск, вошел в здание. В вестибюле его сразу же окликнул статный, с отменной выправкой человек в офицерской бекеше без погон:

– Степан Петрович? Что с головой?

Голова у Сергеева была перевязана – ожог оказался очень сильным.

– Ротмистр Кузьмичев? – с холодком спросил Сергеев, неприязненно оглядывая военного. – Честно говоря, не ожидал. Давно ли на платформе Советской власти?

– Чувствую, что вы предпочли бы видеть меня по ту сторону баррикад, – усмехнулся Кузьмичев.

– Нет, отчего же. Просто я не верю в вашу искренность. Тогда, в Пулкове, вы рассуждали очень определенно: чернь на одной стороне, люди с уздой в руках – на другой. Или что-нибудь переменилось?

Подошел сотрудник Смольного, сказал:

– Товарищ Сергеев, Петровский ждет.

– Иду… – Сергеев кивнул Кузьмичеву: – Не уверен, что мы с вами встретимся еще раз, поэтому – прощайте.

– До свидания, – улыбнулся Кузьмичев. – Вас вызывают по делу, которое и ко мне имеет отношение, так что встреча наша не за горами, товарищ Сергеев.